Проза

Зяба
Деревенская история

К полудню жара стала просто невыносимой. Но тесть мой, крепкий и работящий мужик, словно ее и не чувствовал. Пыхтел себе, кряхтел, но дело свое делал: таскал доски, мерил их, резал на небольшие бруски. Я же умирал. Пот – градом, майка к спине прилипла. Не помощник я был в тот день, а так себе: чаще за водой ключевой бегал да дул ее, чем что-то там «робил».
И вот в такой неудобный момент нарисовался Зяба. До этого я не знал, что есть в природе он, очень дальний и почти условный родственник Зяба…
– Бог в помощь, – поздоровался он с нами и, обведя быстрым взглядом двор, зашагал к толстенному бревну, сел.
– Здорово-здорово! – добродушно ответил ему тесть.
Я же сказал «здравствуйте», потому как пришедшему было около 60, не меньше. Вида он был самого обычного: мужчина среднего роста, лысоват, круглолиц, бодр и одет вполне прилично. Такого увидишь на улице – не обратишь внимания. Впрочем, выражение лица он имел несколько надменное, но я почему-то не удивился.
– Вот, привез жену к родственникам, они ваши соседи, дай, думаю, и вас навещу, – начал Зяба.
– Очень хорошо, рад видеть.
Тесть, махнув мне, мол, «бросай, пошли на перекур», направился к тому же бревну. Я бросил полено, скинул рукавицы и пристроился напротив на перевернутом ведре.
– Жара, а вы работаете… И не стыдно вам? – мужчина усмехнулся и с любопытством взглянул на меня.
Тесть отшутился, мол, привык вкалывать при любых погодных условиях. Гость закивал и, обведя взглядом еще раз двор, хорошевший изо дня в день силою и волею тестя, снова вперил свой взгляд в меня:
– А это кто будет? Как-никак сын, а?
Тесть с грустью посмотрел на меня. У него трое детей, и все девки.
– Зятек мой, с Севера приехал.
Зяба, сгоняя горку пепла с цигарки, понимающе закивал.
Я взял в руку бутылку и начал вливать в себя очередную порцию воды. Пьешь-пьешь, а все без толку…
– И как там, на Севере? – обратился уже ко мне родственник.
– Нормально. Жить можно.
– А зарабатывать?
– И зарабатывать… Если работать…
Я посмотрел на тестя. Тот сидел и улыбался.
Зяба продолжил, но уже, как мне показалось, с большим напором:
– И сколько вы там, значится, зарабатываете?
Я ответил не сразу. На ум пошли шальные «телефонограммы»: «С чего это он? Больше не о чем поговорить?». Но я себя осадил, ответил ровно:
– Кто сколько может.
Гость замолчал. Взгляд его скользил где-то по земле, по зеленой траве, полешкам. Пальцы, досель дремавшие на коленях, забарабанили.
– А ты, зять, сколько можешь? – выдал.
Теперь уж я взял паузу… «Вот это дела… Не очень хорошо получается, вроде как лезет ко мне в карман… А может быть, зря я напрягся, а? Ответить ему, да и все», – понеслось у меня в голове.
– На жизнь хватает, – ответил я без признаков оптимизма в голосе и уставился в землю. Жара, допросы какие-то…
– Чего это ты на парня?.. – тесть наконец «ожил».
Эту фразу Зяба даже не услышал. Его уже несло.
– А, скажи, брат, ты доволен своей жизнью?
– Вполне.
– А что в ней хорошего?
– А что плохого? – перешел я от «глухой обороны» к некоторым действиям.
– Неужели ты не видишь, что все вокруг плохо? Ты же молод, глаза-то разуй.
– ???
Зяба ждал, но я из своего «окопа» решил в деда больше «не стрелять», молчал.
– Путин всю страну развалил, – продолжал тот развивать мысль, совсем уж передразнивая меня. – А ты говоришь: «Чего плохого?!».
Зависла пауза. Тесть курил. Я смотрел неприцельно куда-то в сторону. Зяба играл желваками. Он и не думал отпускать меня:
– Вот ты скажи, Путин – хороший политик?
– Хороший.
– А чем он хорош-то?
– Много чего делает. Реформы проводит, налоги вот снизил, а пенсии постоянно поднимает. Чего жаловаться? Стабильнее, чем при Ельцине. Колбаса есть, – говорю.
Тут Зяба вскочил, зашагал туда-сюда. Я уж пожалел, что вступил с ним в «перестрелку».
– Стало быть, ты его поддерживаешь?
– …
– Ну, говори же!
– Да, поддерживаю!
Зяба как-то весь напрягся, застыл передо мной, вытянув вперед подбородок и сузив глаза. Я смотрел на него, не отводя взгляда: извини, дед, разговор принципиальнейший!
– Ну!.. Зять! Блин!.. Зять! Ты и ДУРАК! – прошил меня очередью Зяба и стремглав бросился вон – к калитке.
Мы с тестем так и остались сидеть. Прошло добрых пять минут, прежде чем нам удалось собрать все мысли в кучу. Тесть смотрел на меня пристально и, кажется, виновато, пытаясь, видимо, измерить глубину моего огорчения и обиды. Я успокоил его. «Все хорошо», – говорю. Тут уж тестя прорвало:
– И какая его, блин, муха укусила?! Не пойму. Путин, видите ли, во всем виноватый! Я помню, как в 80-е годы он бегал здесь, предлагая на двоих купить мотоцикл с люлькой. «Совсем труба без техники, брат, совсем труба!». А сейчас что: на одной «Волге» ездит, над другой в гараже чахнет, как Кащей. Дв-е-е-е машины купить ему кто, Брежнев что ли помог!
Тесть встал, громко и далеко сплюнул. И уже более спокойным тоном сказал:
– А ты молодец, зятек! Свое мнение имеешь. И сумел отстоять его. Все, пора обедать. Пошли!
Я вскочил на ноги и пошел за тестем.
Ну и жара, блин, была в этот день, просто ужас…

Северянин

Завидев впереди указатель «Потапово – 1 км», я сбросил скорость и попытался разглядеть в стороне от дороги то самое Потапово. Не вышло: в этот предрассветный час весь горизонт был окутан голубоватым туманом, деревья и пригорки – и те угадывались с трудом. Но выбора не оставалось: пришлось свернуть с федеральной трассы в надежде, что деревня где-то там действительно есть, и она не дальше, чем заявлено на указателе, а твердая грунтовка не уступит разбухшей от дождей колее проселочной дороги. К счастью, «сюрпризов» с утра пораньше не случилось. Довольно-таки скоро, за лесочком, показалась обычная с виду деревушка. Указатель подтвердил: «Потапово».
Дорога вывела на единственную улицу, по разные стороны от которой, – домики рядками, как прижавшиеся к мамке замерзшие детеныши. Мои худшие предчувствия оправдались. Деревня с таким добрым названием умирала. Сплошь – ветхие, перекошенные, почерневшие дома. Заборы – символические и некрашеные. Трава – высокая и везде. Судя по огонькам кое-где, полешкам, сваленным у редких домов да редкому лаю собак, приходилось догадываться, что здесь кто-то живет. Проехав по улочке до самого конца деревни, я так никого и не встретил.
Лишь на окраине вдруг вспомнил, ради чего, собственно, заехал в Потапово – надо было набрать воды. Развернувшись, я вновь покатил по улице, пытаясь выискать колонку. Тщетно. Ни колонки, ни колодца.
Выйдя из машины с канистрой в руках, я пошел вдоль улицы, все-таки надеясь на встречу с обитателями деревни. Ткнулся было в один из домов – заперто, в другой – то же самое, третьем – собака облаяла. Все, думаю, не судьба. Плюнул, пошел к машине. И тут слышу за спиной:
– Парень! Воды что ли надо?
Я обернулся. У дома, в который я уже пытался достучаться, стоял мужичонка. Роста среднего, в рубашке синей, помятых брюках, сапогах, кепчонкой на голове.
– Да, если можно.
Мужичок кивнул. Я подошел к нему, поздоровался. В двух словах рассказал, мол, еду с Севера, вода закончилась, а в машине жена с ребенком, сейчас проснуться, без воды – ну, никак.
– Не проблема, – говорит. – Проходи во двор.
Двор оказался двориком. По левую сторону его – старенький домишко. По центру – то ли сарайчик, то ли банька. Справа еще кое-какие постройки. Хозяин, буркнув что-то себе под нос, исчез в доме, а спустя мгновение появился с большим эмалированным ведром. Мы перелили воду в мою канистру.
– Ты крышку плотнее, плотнее крути. В машине так растрясет – все помокнет. Уж я-то знаю.
Мы вышли на улицу.
– Куришь?
– Нет.
Мужичок сел на скамеечку, достал папироску, закурил. Я почувствовал, что должен составить ему компанию, поэтому сел рядом.
Мой новый знакомец особенно жадно втягивал в легкие дым и с силой вытравлял его наружу. Такой манеры курить мне не приходилось видеть. Взгляд его при этом был устремлен куда-то вдаль. Я решил разбавить наше молчание словами благодарности за воду. Он махнул рукой:
– Не мели ерунду. Подумаешь, воды дал. Мне не жалко, к тому же, своему.
Я вскинул брови.
– Чего удивляешься? Думаешь, ты один – северянин? Знаешь, сколько наших по земле поразбросано?
Он глубоко затянулся сигареткой и улыбнулся. «Пы-ы-ы-ы-х!» – родился густой дым на свет и тут же исчез.
– Ты откуда едешь?
– Из Губкинского.
– Ямал?
– Ямал.
Мужичок подался вперед и стряхнул пепел с кончика папироски.
– Знаешь, я тоже на Ямале работал.
– Да?
– И в «хантах»*. 18 лет общего стажу.
Он бросил окурок в сторону и тут же достал новую папироску.
– Да, пришлось потрудиться в свое время. Я ж по строительной части был.… С геологами в основном работал, но и с нефтяниками было… Помнится, забросят нас, молодых, в тайгу. Кругом лес, болото. Романтика! Мы и довольные: работали, как черти, с утра до ночи, спали вповалку, ели из одного котелка. Трудно жилось, но, оказывается, очень интересно…
В столь утренний час было свежо, но мой собеседник снял кепку и вытер пот со лба.
– Тогда все по-другому было. Лучше, чем сейчас. Жили спокойнее, гордились собой, чувствовали свою, как бы это сказать-то.., нужность. Стране своей – нужность, понимаешь?
Я кивнул.
– А сейчас все не так. Каждый сам за себя, рубль и доллар – смысл жизни. И плевать все хотели друг на друга. А знаешь, почему?
– ..?
– Потому что нет у людей веры. Той большой веры, которая у нас когда-то была.
Я вздохнул. Многое из того, что он говорил, было правдой.
– Хотя в северян я верю. Мы – народ особый. Сильный духом.
Взгляд мой невольно упал на покосившийся и выцветший забор. Он это заметил.
– Живу не очень.., – произнес мужичонка сухо.
–Да…, – ответил я честно.
– Но это ненадолго. Временно я здесь, понимаешь, дочка у меня в Тюмени, обещает забрать. А в городе я не пропаду. На работу выйду. Знаешь, сколько во мне силы? Поэтому временно я здесь. Временно…
– Ясно.
Наконец выглянуло солнце. Первые его неспелые лучики пробежали по росе, а затем и по пригоркам, деревцам, пока не залили все вокруг. И домишки деревни перестали казаться столь уж черными и разбитыми. Деревья налились зеленью. Свет взбодрил все и вся вокруг. Я встал и крепко пожал руку своему земляку.
– Не унывайте. Все будет хорошо.
– Ну, и тебе удачи, – встал мужичок.
Я уже пошел было, но обернулся:
– Как зовут-то вас?
– Контарев я, Федор Кузьмич.
– Всего хорошего, Федор Кузьмич!

…Уже отъезжая, я посмотрел в зеркало заднего вида. Федор Кузьмич стоял и смотрел вслед. Я просигналил ему. Он поднял руку в ответ, на что мое сердце ответило несколькими сильными уколами.
______________________________
* «хантах» – ХМАО.

О делах семейных

Вовка и сыновья то и дело гоняют от одного чума к другому. Расстояние между ними небольшое, каких-то два–три часа по еще не окоченевшей от холода тундре. Устают. А собственно говоря, что их гонит-то? Сидели бы в тепле и ходили по очереди смотреть оленей? Нет. Кормить надо семью, ртов-то вон сколько! Жены, дети, внуки… Всего человек десять наберется. На всю эту ораву сто голов оленей. Разве это много?
Сейчас не то, что раньше. Месяцев пять назад было и стадо большое, и зверя с птицей вокруг достаточно. Сейчас нет ни того, ни другого, ни третьего. Да что там птица! Сто двадцать голов с диким оленем ушли. Да и нефтяники со всех сторон обложили, не продохнуть…
А ведь старший сын говорил отцу, говорил: “Все, закрыли последний ручей, не уйдут.” Все равно ушли. То ли ветер сосну уронил с рогатин, то ли опять сейсморазведка проехала на болотоходе и как всегда забыла или не захотела прикрыть за собой “ворота”. Ясно, недоглядели, а потому и винить некого. Одна дорога – за дикарем. А семья, стадо, хозяйство? На кого все? Вовка, немного подумав, решил Петьку оставить за хозяина. Справится, присмотрит.
В чуме охотников неуютно и грязно. Для ненца понятия “уют” и “грязь” те же самые, что и для европейца. Почему почти? Европеец может взять в руки метлу и прибраться в доме, а мужчина-ненец этого не сделает. Так уж заведено. Вот и живут мужчины в чуме без женщин, а вокруг.

О доле женской

Женщина ненецкая – это всегда больше, чем просто женщина. Она и мать, и жена, и домработница. Это основные специальности. К ним еще можно добавить вспомогательные: грузчик, дровосек, хлебопек, швея, врач… Единственное, что она не делает в жизни, – не заправляет бензобаки и не управляет снегоходом “Буран”. Ах, да! Еще не смотрит за оленем, не режет его и не охотится.
На улице минусовая температура. Валентина, шестидесятивосьмилетняя жена Вовки, сидит у открытой двери (ненцы почему-то называют откидывающийся полог дверью, так и говорят: эй, дверь закрой!) спиной, часто шмыгает носом. На ней нет теплой одежды, лишь свитер сомнительного “возраста” и платье. На ногах более или менее устойчивые к непогоде теплые носки.
Вход расположен не с ветреной стороны, но от этого не легче: холод стелется по земле, заходит в чум и проходит добрых метра полтора, прежде чем встречает встречный поток теплого воздуха. Печь. Она продолговатая и широкая. Ее вечная спутница, самопальная труба, уходит ввысь, в открытое небо. Потому-то и дыма почти нет в доме.
Валентина, двадцатилетняя дочь Ольга и невестка, двадцатичетырехлетняя Светлана, заняты своими обычными делами: одна шьет, как уже говорилось, сидя прямо у двери, молодухи пекут хлеб. Изредка они переговариваются между собой на родном языке. Первой, как правило, начинает говорить Валентина. Ее голос тих и сух, и одновременно строг. Это заметно по интонации. Валентина в отсутствие Вовки и других мужчин в доме за старшего.

О самобытности

Ружья, а их пять, стоят рядочком. Они давно утратили заводской лоск: приклады и другие видимые части поистерлись от регулярного пользования. Затворов и курков не видно, укутаны в материю. Это своеобразная защита от пыли, грязи, песка, влаги и т. д. Говорят, помогает. В аккуратном отношении ненецких мужчин к оружию нет ничего удивительного. Без ружья не добыть еды и одежды. Что это значит для любого человека, думаю, объяснять не надо.
Ненцы давно перестали удивляться тому, что делаем мы, а мы в свою очередь тому , что делают они. Общаемся не один десяток лет, узнали уж друг друга. Когда мы вошли к ним в чум, они не удивились при виде наших “голых” ижевских стволов, мокрых и несколько поиспачканных. Лишь как-то грустно улыбнулись. Разные мы.
Старший сын варит мясо в большой кастрюле. Остальные отдыхают на оленьих шкурах и изредка сплевывают в сторону, туда, где нет шкур, а чаще всего в сторону двери. Во время позднего обеда или раннего ужина (это как вам нравится) весь мусор летит туда же, к двери, и прямиком на улицу. Иногда какая-нибудь кость не вписывается в проем и здорово отлетает назад. Ложится, к примеру, рядом с печью, посреди чума. Считай, надолго. До поры, когда кто-нибудь в печь не бросит…
Оленье мясо чуть сладковатое на вкус. Да что это я рассказываю! В городе его продают предприниматели. Вовка говорит, что сдает мясо по крайней надобности в Губкинский, по килограмм двадцать–тридцать. Получает за это гроши. Другие ненцы это знают и потому сюда не едут. Зачем? Чтобы их обманули лишний раз? Нет уж, научены за годы покорения Севера. И вот ведь незадача: никто оленину в город не сдает, а оно всегда в продаже есть. Свежее и вкусное. Может быть, везут из других мест?

О вкусном хлебе

Ненецкие женщины пекут удивительно вкусный хлеб. Это правда. Берут обычные дрожжи, обычную муку и прочие нормальные продукты, и вот он – хлеб, похожий на лаваш по форме, а по вкусу… Это передать невозможно. И сравнить вроде как и не с чем.
Светлана делает хлеб (я не ошибся, она, с ее слов, делает, а не печет хлеб) едва ли не каждый день. Это уж не такая и обременительная работа. Хуже всего колоть дрова. Быстро устаешь.
Она вышла замуж за одного из сыновей Вовки около года тому назад. Раньше жила с родителями. Отец ее баловал. Дрова колол сам и другую тяжелую работу старался делать. Здесь же, в замужестве, поблажек ждать не приходится.
Валентина всю жизнь колола дрова сама. Муж, если не был занят, брал на себя эту ношу. Привыкла уж за столько-то лет. Вот и сейчас она твердит еще не привыкшей к тяжелому физическому труду Светлане, что все образуется. И эта работа будет вовсе не работой, а так…
Хлеб съедается быстро. Семья большая, здоровая и работящая. Много калорий нужно, чтобы были силы и здоровье. Особенно мужчинам. Женщинам что? Они сидят в чуме: в тепле и не в обиде. Не в обиде даже на то, что едят после мужчин. Когда охотники трапезничать изволят, они рядышком. Ждут. Бывает и такое, что еды не хватает. Тогда женщины режут мясо и снова ждут, когда это мясо сварится. Главное, мужчины пообедали…

О гуманных традициях

Дикий олень – это и горе, и радость охотника. Он кормит и одевает. Глубокой осенью, когда рыбу из озера не вычерпаешь, так как хранить негде, и своих оленей под нож не пустишь, так как мало, на дикаря и надежда. Беда от него одна: домашних уводит, да не по одному, а десятками и сотнями. Найти и вернуть пропажу очень сложно. Дикарь боится шума и поэтому не задерживается на одном месте.
Вовка рассказывает историю, как однажды на охоте наткнулся на диких оленей. Уже издали увидел, что их там с десяток. Поднял бинокль, смотрит, а там из этих десяти оленей восемь меченых оказалось и лишь два натурально диких. Метки эти, что интересно, были разные. Тогда их Вовка аж четыре варианта насчитал. Знать, беда эта для ненцев общая, не только Вовка оказался в дураках.
Дикого оленя ненцы-охотники ищут подолгу. Бывает, что и ни с чем возвращаются домой. А если все же встретят – бьют. Попались двое – одного валят, а другого отпускают. Если на мушке трое – двух берут себе, а одного, самого молодого теленка, отпускают на волю. Ненцы убивают живность не ради наживы, а ради пропитания, потому и гуманны к лесным обитателям. В этом их отличие от человека-охотника из города. Тот бил, бьет и будет бить, пока не перебьет всех. Вовка когда-то очень давно, наверное еще в детстве, спрашивал у отца: ” Зачем человеку так много оленьего мяса?” Тот ему отвечал: “Человеку никогда не бывает ничего много, а всегда только мало”. Мальчик сильно удивлялся и надолго замолкал, а потом снова “зачем?”. Сейчас он почти стар, у него сыновья и дочери, есть внуки и внучки. Прожита большая по ненецким меркам жизнь – пятьдесят восемь лет. Сегодня он радуется тому, что никто пока в округе не знает, где осталась рыба и где можно найти дикаря.

О потребностях души

Светлана скучает. Скучает по дому, по родителям, по холостой жизни. Нет, здесь ее не обижают и за бытовые проступки не наказывают строго. Просто скучно. Работа однообразна, по ее словам, как день и ночь. Читать нечего.
…Светлана зачитала “Спид-инфо” до дыр. Есть книги, другие газеты, но их очень мало. Почти вся литература, которая разбрелась по соседним чумам, привезена ею из родительского дома. То, что есть, конечно же, давным-давно прочитано. Пора бы и пополнить скудную домашнюю библиотеку…
Мужу это не нужно. Он слушает губкинское радио “Вектор+” по вечерам. Включает громко, а если в чуме остается за старшего – очень громко. Радиоприемник – подарок Вовки сыну в день рождения – для Светланы едва ли не враг номер один. А все потому, что музыка не позволяет ей думать о родном доме, отнимает единственное, чем ей приятно заниматься в доме мужниных родителей, – ворошением памяти.
Светлана окончила пять классов школы-интерната в Тарко-Сале. Могла бы и десятилетку осилить, но сглупила. Когда осенью прилетел вертолет за учениками, она спряталась в лесу, и не вышла до тех пор, пока “железный птенец” не улетел. Ее искали все, но только не родители! Отец сказал сразу: “Лучше работать, чем бездельничать в Тарко-Сале.” Она сейчас очень жалеет, что и после, спустя некоторое время, не улетела в поселок, к детям, к новогодней елке, к чистым кроватям. Вертолет прилетал еще раз. Люди из интерната опять искали и не нашли Свету и, видимо, смирившись с решением отца семейства не учить свое дитя, больше уже никогда не возвращались.
Светлана сначала недоумевала, почему мать Александры из соседнего чума не пустила дочь в интернат? А потом вдруг поняла: разве можно убедить женщину, которая живет лишь мыслью о том, что Александра скоро выйдет замуж за богатого и выведет семью из нищеты? Нет. Свете было больно несколько месяцев, а потом вдруг однажды все стихло. Жизнь сделала свое дело, излечила. Боль изредка возникает и сейчас где-то там, глубоко внутри. Так было на той неделе, когда Света пошла в гости к Александре, и застала ее листающей книгу. Нетрудно было догадаться, что Александра не читает, а рассматривает картинки. Ей пятнадцать лет и читать она не умеет.

О “горькой”

Вовка не пьет полтора года. Живет не богато, но и не бедствует, как многие ненцы. В том, что его жизнь складывается сейчас более или менее удачно, он благодарит колдуна с Айваседо. Тот пошумел-пошумел, пошипел-пошипел и… взял две туши оленя. И ведь правда, с тех пор – ни капли в рот. А до этого были запои, по неделе – полторы. Мало того, что едва не умер, так и семью чуть не схоронил. Ну, об этом, хватит…
Сыновья взрослые, сами с усами. Мужчины-охотники могут принимать решения без ведома отца. Поэтому и выкраивают пути и время для доставки и употребления. Погудят прилично, а потом не могут отцу в глаза посмотреть. Проходит много времени, прежде чем Вовка сменит гнев отцовский на милость.
Все вахтовые люди в округе знают, что к Вовке идти с водкой – дело провальное. Принять (в чум) примет, но “белой” не потерпит. За это его сыновья и женщины уважают. Сильный он человек, мужественный. В свои пятьдесят восемь не каждый ненец может оленя завалить или слово антиалкогольное сдержать.
Вовка с соседом Василием – одногодки. Так тот совсем плох. Оленя не бьет с самого близкого расстояния. Живет на пенсию, если ее, конечно, дети не присвоят. А такое, Вовка знает по рассказам Василия, случается часто. Поедет тот в Тарко-Сале за пенсией и после зайдет ко взрослым уже детям. Те рады: обхаживают его, расспрашивают, сочувствуют и переживают. А старику много ли надо? Внимание да забота. Сядет он с детьми за стол, выпьет стопочку и тут же пьянеет. А детки того и ждут. Упал старик – рыщут по карманам. Если денег в кармане нет, – лезут в брюки… Сапоги… Майку… И, обыскав всего, находят где-нибудь в подкладке то, что им нужно. Скудную пенсию старика-ненца. Наутро Василий не поймет, когда и как очутился на вокзале или в вытрезвителе.

Чужие

Ненецкие женщины по-настоящему ненавидят водку. Те, что постарше, за исковерканную алкоголем жизнь. Молодые – инстинктивно. А может быть, и примеров было достаточно.
Света и ее муж Петька всегда жили вполне сносно. Не ругались, не дрались. Петя не пил, а когда вдруг начал – пошли ссоры, раздоры и дурные разговоры.
…Вовка привез Свету и ее родителей на смотрины. Погостевали с неделю, а Света определиться не может. Петя – парень не плохой, но ведь сердцу не прикажешь, верно? Может быть, и отказала бы она, да родители ее кинули. Сели в нарты и рано утром, когда все спали, укатили домой. А куда ей деваться? Осталась.
Позавчера заехали в стойбище люди из города. До этого часа три добирались по лесу, застревали по самые кромки бортов гусеничного тягача, валили деревья и выбирались. Добрались. Очень им Вовка понадобился. В стойбище его не оказалось, равно как и других мужчин. Только Петя остался: с мужчиной-то все равно безопасней.
Петька и чужие долго сидели в чуме. Пили сначала чай, ели хлеб и оленину, а потом предложили водку. Суд да дело – прошла. Появилась вторая бутылка, третья. В результате Петька пьянее всех оказался.
Светлане особенно не понравился этот Иваныч-водитель. Все норовил всучить Петьке нож-презент “совершенно даром” и тут же требовал от мужа ответной любезности. Спутники корыстного мужичка его поначалу останавливали, ругали, а потом махнули рукой. Дурак – он и есть дурак. Не дурак – сволочь: выклянчил у Петьки два килограмма мяса…
…Петька лежал на холодной земле в чуме и расставался с содержимым своего желудка. Светлана была просто потрясена: таким она его еще не видела.
А потом пьяна была Света от горя. Она то громко смеялась, то тихо плакала. Жалела и ненавидела себя, Петьку, чум, весь мир. Но больше всего она ненавидела этих людей, которые пришли с водкой. Которые напоили и унизили всех живущих здесь людей и ее в том числе.
А чужие смеялись, глядя на безуспешные попытки Светы привести в чувство своего Петьку.

О боли

Наутро приехал Вовка с сыновьями. Он сделал вид, что не заметил царящий в чуме беспорядок. Встретился с этими людьми. Поговорил, те сели в свой гусеничный транспортный тягач и уехали.
В чуме с утра не было дров в печи. Поэтому не было чая, не было хлеба. Было холодно. Но это, пожалуй, не самое тяжкое. У людей, которые остались в стойбище, было нестерпимо холодно на душе.

Ямальская сказка

Я очень люблю лес. Во все временя года – это настоящая волшебная сказка.
Осенью золотые березки и осинки дрожат от легкого ветерка. Кажется, я слышу тонкий звон этих золотых листиков. Они смотрятся в синеву реки и не налюбуются собой. Небо в это время года необычно голубое., и лишь изредка проплывают пушистые облака.
А под елью спрятался боровичок. Их тут целая семья!
А здесь кто-то рассыпал коралловые бусы! Да нет же, это брусника, и какая крупная! Воздух чист и прозрачен. Дышится легко и свободно.
Жаль расставаться с этой красотой. Но скоро наступит зима и укроет все это богатство белым пушистым одеялом. И продолжится лесная сказка.
Березки и осинки надели серебряные уборы, сосны и ели – пушистые боярские шапки. Им не холодно. Лес застыл, словно заколдованный.
Вот сверкнул первый весенний луч солнца. Под его яркими щедрыми лучами заискрился, заблестел снег, словно кто-то рассыпал драгоценные камни. Красота! Глаз не оторвать.
Стремительна северная весна, и не заметишь, когда начнется лето. Лес снова сменит свой наряд на яркую зелень лета.
Так и продолжается эта ямальская сказка из года в год, из века в век.

Сезонное многоличие Ямала

За свои десять лет мне, как и многим северным детям, приходилось много летать самолетом. Глядя с высоты, задумываюсь, а чего на земле больше – земли или воды? Вся земля усыпана озерами, болотами, островками леса и песчаными отмелями. Это делает землю похожей на одеяло из лоскутов, прошитое ярко-голубыми нитями рек. А северные озера? Сколько в них красоты и спокойствия! Огромные и совсем маленькие, они покрывают весь полуостров.
Зимой тундра похожа на белый бесконечный ковер, искрящийся в ранней полярной ночи в свете низкой луны. Январь и февраль на Севере – время самых сильных морозов. Глубокие снега, короткие дни, длинные и темные ночи, мрак которых иногда озаряют вспышки северного сияния. Зима на Ямале – время внезапных и затяжных метелей, пронизывающих порывистых ветров. Морозный ветер обжигает лицо, прерывает дыхание. Поэтому большую часть зимних каникул мы проводим в помещениях. А как хотелось бы погулять с ребятами на улице, покататься на санках с горки, порезвиться у городской новогодней елки!
В феврале солнце выглядывает из-за туч, словно сонная птица, всего на несколько часов, и снова опускается ночь.
И все же в марте неизбежно приходит весна – время ясного неба и снежной ослепляющей белизны, хотя морозы, снежные заносы, вьюги и метели – не редкие явления в этом месяце. Весна вскрывает ручьи и реки, бурно тают снега. Переход от весны к лету на Севере идет стремительно и буйно, причем он нередко происходит после возвращения холодов и снегопадов. Вроде бы вчера еще дул северный ветер и первые листочки были засыпаны толстым слоем неожиданно выпавшего снега, а сегодня уже не просто тепло – настоящая жара. И за несколько дней прямо на глазах распустятся цветы. Это уже не пробуждение, а ликование ожившей природы. Лето на Ямале короткое, но это поистине пик жизни. Незаходящее солнце, белые ночи – это поистине незабываемо. Самый яркий и праздничный период приходится на июль. Чаще всего, только в июле и бывает лето на Севере. В августе уже начинается осень.
В конце августа – начале сентября северные леса украшают своей золотой солнечной хвоей лиственница, красными гроздьями рябина. Это самый «комфортный» месяц года. Мало гнуса, нет ни жары, ни холодов. В изобилии ягоды и грибы. Жухнет трава, хотя в ней нет-нет да и вспыхнут яркие фонарики цветов. Сбрасывают листья осины, березы, ольшаники… А потом вновь начинается долгая, долгая зима с вьюгами и снегопадами.

Мой Ямал

В городе Губкинском я живу всего лишь год. Первые мои десять лет прошли в селе Красноселькупе Красноселькупского района. Как там красиво! Если река – то широкая полноводная река Таз, если тундра – то бескрайнее пространство почти до горизонта с «плантациями» клюквы и брусники, морошки и голубики. А лес такой величественный и загадочный, что можно заблудиться. Местные жители и те, кто хоть раз побывал в этих местах, за красоту, многообразие и удивительную природу называют его любовно «Северной Швейцарией».
Мне очень запомнилась одна наша поездка в лес за ягодами. Папа, мама и я переправились на лодке на другой берег реки Таз. Мы ступили на землю и увидели заросли шиповника. Кусты были густо усыпаны красивыми огненно-красными ягодами. Вскоре наши руки стали липкими и сладкими, так как многие плоды были уже переспевшими. Мы довольно далеко отошли от берега и не знали, где находимся. Папа пошел вперед по тропе. Неожиданно мы вышли на одиноко стоящую лесную избушку, двери которой были не заперты. Внутри избушки было темно. Осмотревшись, мы увидели печку, нашли кое-какую посуду, свечу, соль и даже сухари. Папа сказал, что этот старый охотничий домик достоин самого уважительного отношения, так как может приютить заблудившегося в непогоду. Здесь можно обогреться, отдохнуть, попить чайку.
Папа разжег на полянке костер и повесил над ним чайник с водой. Заварили мы чай из листьев дикой черной смородины, а затем в угольках запекли картошку. Вкуснее я до сих пор ничего не ел. А вокруг была такая красота, что не хотелось возвращаться домой. Уходя, мы потушили костер, занесли чайник в избушку и оставили все, что у нас еще оставалось: сахар, спички, соль. Может, кому-нибудь пригодится.
Довольные и усталые мы вернулись к лодке и поплыли домой.
Мне нравилось кататься на лодке по реке, хотя это и не безопасно. Вода в реке очень холодная, ледяная. Таз – глубокая судоходная река. По ней баржами и небольшими судами через Обскую губу завозили продукты, стройматериалы и все самое необходимое для проживания людей.
Широта реки, красота прибрежных деревьев, кустов, мимо которых мы проносились на большой скорости, вызывали во мне восхищение. А сколько рыбы в ней водится: щекур, муксун, нельма, сырок!
Однажды папа предложил нам с мамой порыбачить сетью.
Мы ловили и раньше рыбу, но только на блесну, а сетью – и не пробовали, поэтому мы с радостью согласились. Но мы даже не подозревали, какое это, оказывается, тяжелое занятие. Папа переправил нас с мамой на другой берег, дал нам в руки один конец сети, а сам поплыл против течения, подгребая веслом. Мы в это время брели с мамой по берегу, изо всех сил стараясь не упустить сеть. Идти было очень тяжело, ноги вязли в сыром песке. Так мы прошли метров триста, но когда, наконец, вытащили сеть, то ничего в ней не оказалось. Но нас это не огорчило – мы вместе провели чудесный день.
Я очень люблю наши поездки по реке, походы в лес, люблю смотреть на горящий костер, часами могу любоваться течением реки, и все это для меня необыкновенно дорого.

Нютка

Шел 1942 год. Нютке только минуло одиннадцать. Она уже не училась в школе, война сделала свое дело.
Нютка подошла к запотевшему окну, попыталась вглядеться в темноту, ничего не увидела и со вздохом вернулась к столу. Нютка никогда не плачет, когда режет лук, и ей частенько поручают это дело. Вот и сейчас она пытается удержать в руках ускользающую луковицу.
В избе тихо, лишь булькает картошка на печи, да время от времени что-то шуршит в стенах: очевидно, жук-точильщик прокладывает новые ходы в древесине. Сестренок да братишек у Нютки много, да все они сейчас там, во дворе, возле матери. Корова пришла сегодня с пастбища поздно, пришлось матери доить в темноте. Большая часть, конечно, достанется теленку, но каждый из ребятишек тоже получит свою долю. Младшенький Генка тянет свою кружку. Перовые струи молока, самые жирные, достанутся ему. Потом мать по очереди надоит каждому в кружку. Они выпьют тут же, оботрут рот рукавом да будут заворожено смотреть, как с жадностью, захлебываясь, теленок сосет молоко. Нютка не любит парное молоко, поэтому и не пошла сейчас с матерью. Мама принесла и для нее кружку, пусть остывает. Обычно Нютке остается половина, а то и третья часть кружки. Ребятишки нет-нет да и макнут украдкой палец в ее кружку, а потом облизывают сладки сливки.
«Нютка, – крикнет мать, – ты молоко-то выпей, ведь ребятишки все пальцами вымокают!»
Картошка уже сварилась, и теперь Нютка пытается выловить картофелины из чугунка. Она помнит, как в прошлом году меняли они картошку. У соседей в погребе померзла картошка. Вот и предложили они соседским ребятишкам: «Мы, мол, вам – одну сладкую картофелину, а вы нам взамен – две обыкновенных». Украдкой от матери набивали они карманы сырой картошкой, а потом с упоением грызли сладки мерзлые картофелины. Мать, узнав, долго сокрушалась: «Что же они, окаянные, делают, да как же так можно ребятишек обманывать?»
А еще вспомнила Нютка, как сажали картошку в колхозе. Мать брала старших ребят с собою в поле. Работали они почти наравне со взрослыми. Начинали рано, а заканчивали, когда звезды высвечивали небо. Уснула однажды Нютка, прямо в поле уснула. Очень испугалась, когда в нескольких шагах от себя увидела огромные колеса трактора да крик матери.
А однажды отправила ее мать в соседнюю деревню менять яйца на соль. За бидончик яиц давали целый бидончик соли. Восемь километров прошагала Анютка по лесной дороге до соседней деревни. И когда возвращалась уже назад, на радость соседская подвода подвернулась. Стала Анютка на подводу взбираться, но как ни осторожна была, да не удержала бидончик в руках, вся соль так и высыпалась в придорожную пыль. Дрожащими руками собрала Анюта соль вместе с землей и горько плакала, представляя, как встретит ее мать. Но мать была мудрой женщиной. Не стала ругать она Нютку, вздохнула только: жилось-то нелегко.
Нютка – это моя бабушка, Чеботаева Анна Николаевна. Почти шестьдесят лет минуло с той поры. Иногда вспомнит что-нибудь из детства, и пробежит слеза по морщинистой щеке да спрячется в уголке рта. Ей есть что вспомнить: и как колхозу помогали в трудные военные годы, и как ребятишек соседских нянчили, когда взрослые в поле уходили, и как носки солдатам на фронт вязали. Трудно было, но выстояли, выжили, потому что надеждой жили, в победу верили и знали: фронту нужен надежный тыл.

Памяти прадеда – журналиста

Моя бабушка (по маминой линии) родилась 6 июля 1941 года. Семья в то время жила в Магнитогорске, куда молодые родители приехали, вероятно, по комсомольской путевке. Ни прадед, ни его жена (моя прабабушка) в далеком 32-м не знали да и не могли знать, что ровно через десять лет им придется расстаться, расстаться навсегда. Но тогда, задолго до войны, семья жила счастливой жизнью, строила планы, растила дочь Ирину (Ириску, как называл ее отец) и ждала появления второго ребенка. Томочка появилась на свет через две недели после того, как страшная весть голосом Левитана пронеслась над страной.
Помнила ли Томочка своего отца? Ей казалось, да! В памяти ее навсегда отпечатались колючая отцовская щека да крепкие руки, прижимавшие ее к груди. Но что может помнить годовалая девчушка? Наверное, образ отца появился в ее воображении гораздо позже, когда она рассматривала старые довоенные фотографии. До войны он работал в редакции газеты «Магнитогорский рабочий». В 1942 году старшая Ирина пошла в школу, и отец печатными буквами писал ей с фронта: «Мы сейчас бьем фрицев. Вот скоро всех побьем, и я приеду домой. А вы с Томой слушайтесь мамку». Это были коротенькие письма для маленькой девочки, написанные простым карандашом и свернутые солдатским треугольником. Некоторые были написаны на этикетках от рыбных консервов (видимо, и у журналистов были проблемы с бумагой).
А осенью 1944 года моя прабабушка получила конверт от незнакомого человека со штемпелем полевой почты. Нет, это письмо не было официальной бумагой, но от голубого конверта веяло холодом. Когда его вскрыли, оттуда на стол выпали несколько фотографий. На одной из них были Ириска с Томочкой, на другой – вся семья… Нужно ли было читать письмо? Все было ясно и так. В нем друг деда сообщал, что похоронили его, как полагается, со всеми воинскими почестями. А похоронку семья так и не получила. Много лет спустя ее удалось отыскать в одном из военкоматов.
Мы не знаем, где похоронен дед. Адрес тщательно скрывался за номером полевой почты, можно лишь догадываться, что было это в Прибалтике. В некоторых письмах деда с фронта есть небольшие упоминания о ней. Солдатская смекалка обходила строгую военную цензуру. Где-то там, в раю сосен и янтаря, могила моего прадеда.
Нет уже в живых ни бабы Ани, ни ее дочери Ириски. Но есть моя бабушка (та самая Томка), которая до сих пор хранит письма, адресованные маленькой Ирочке, ее сестре, хранит и письмо от того неизвестного солдата да несколько фотографий, которые до последней минуты согревали сердце погибшего деда.
Этим летом мы с мамой и бабушкой снова перечитывали эти письма, рассматривали рисунки для Иринки. Мама и бабушка плакали, разворачивая старые пожелтевшие листочки с истертыми краями. Все, что осталось у моей бабушки от отца. Это ей пришлось с лихвой хлебнуть все тяготы послевоенного детства. Это она бегала в школу по снегу в парусиновых туфельках. Это у них в классе только в двух семьях были отцы, это они завидовали своим одноклассницам, которые взахлеб рассказывали о своих папах.
В редакции «Магнитогорского рабочего» есть мемориальная доска, на которой высечены фамилии трех журналистов, ушедших на фронт прямо из редакции и не вернувшихся с войны. Среди них и фамилия моего прадеда, ДОГАДОВА Анатолия Сергеевича.
Это, пожалуй, единственное, четко обозначенное место, куда можно прийти и почтить его память. Сейчас баба Тома живет в Пятигорске, но каждый раз, когда приезжает в Магнитогорск, она приходит сюда, чтобы положить цветы.
А еще в Челябинской области издана «Книга Памяти». В ней значится фамилия моего прадеда.

Много лет назад зубры населяли всю среднюю и южную европейскую части нашей огромной страны, где обитали в лиственных и смешанных лесах, а также в степных перелесках. Потом были полностью истреблены и сохранились лишь в некоторых зоопарках и заповедниках. Что только не предпринималось для возрождения этих великолепных животных, но ничего не получалось. Не приживались привезенные из Европы зубры и в Беловежской пуще. И не размножались. Будто одолевало их половое бессилие. Решили тогда ученые пойти на эксперимент: перевезли десятка два особей, в том числе трех самцов, в могилевские леса, где зубры никогда не обитали и климатические условия были совершенно иные.
Через несколько лет после этого пригласил меня с Севера в гости давний друг из Могилева. Спустя пару дней поехали мы с ним в одну из отдаленных лесных деревушек, где проживала его сестра. Глухой и дремучий лес подступал с одной стороны вплотную к селу. С другой, сразу за приусадебными участками, простирались огромные поля и разноцветный луг. На нем кое-где еще стояли прошлогодние стожки с сеном. Радовали глаз васильковое небо над головой и серебристая гладь широкой реки.
Вечером после чудесной деревенской баньки, с нырянием в реке, мы долго сидели за хлебосольным белорусским столом. Когда хозяйка уже начала мыть посуду, мой друг, будто невзначай, обратился к ней с просьбой:
– Сестра! А не рассказала бы ты нам, как вы тут на воле зубров выращиваете?
Лицо женщины, довольно моложавой и хорошо сложенной, покрылось легким румянцем. Однако на просьбу брата она не отреагировала.
-Расскажи, расскажи, Ганна, – поддержал моего друга его шурин Кондрат.
– Ды што тут казать, каб им лиха! Прыходять к хатам, усё вытаптывають, што расте вакруг. Спасу няма!
Женщина замолчала и больше не проронила ни слова. Ее супруг предложил нам выйти во двор покурить и заодно показать сеновал, где предстояла ночевка.
Мы сели на завалинку. В темном небе перемигивались далекие звезды. Тихо шептался за околицей лес. В духоте летней ночи под окнами избы ощущался острый запах георгин. Неслышно подошел молодой пес и улегся у ног хозяина. Закурив сигарету, Кондрат заговорил о зубрах.
Поначалу для сельчан они были диковинкой и пока до границы колхозных полей не подходили, на них смотрели с определенным интересом. Особенно дети. Более крупных и сильных животных Кондрат сам, будучи лесником, не видел.
Постепенно мигранты осмелели. Начали ближе подходить к деревне. Добрались до стожков возле нее. Потом стали заглядывать и в частные дворы. Появятся тихонько, разворошат все в огороде, что не съедят – раздавят. На колхозные нивы начали совершать набеги, особенно во время уборочной страды. Пожрут картофель в буртах, свеклу, капусту. Настоящий погром учинят и уходят. А их вожак совсем обнаглел: уляжется среди села на дороге, и ничто его, кроме ружейных выстрелов, не могло испугать. Даже собаки.
Кондрат докурил сигарету, бросил ее под ноги и на время приумолк. Мы не торопили его.
– Вышло так,- продолжил он начатый рассказ, – что за несколько лет завезенные зубры на могилевской земле увеличили свое поголовье в два с лишним раза. Вот вам и беловежские импотенты! Мало того, приноровились бородатые твари обихаживать колхозных коров. Чуть не доглядят пастухи – буренки в лес сматываются.
– И что тут такого? – произнес я.
– Мигранту этому все равно – зубриха с ним рядом или корова. Он же не соображает, что делает, а та к бугаю так и тянется. И появляются потом на свет разные мутанты, или вовсе буренка не может отелиться, погибает. Теперь селяне, как увидят зубра поблизости, свою кормилицу скорее в хлев загоняют. Люди пытались жаловаться районному начальству. Куда там! Говорят, зубры неприкосновенные, завезены вам для размножения. Вот пусть и разводятся. Может со временем станут популярным объектом спортивной охоты.
Кондрат сходил в дом, принес недопитую бутылку водки, разлил по стаканам. Мы выпили, закусывая малосольными огурчиками. Спать явно не хотелось. Да и чувствовалось, что история еще не закончена и приготовились слушать дальше.
– Попросил я свою благоверную как-то баньку истопить, пока буду осматривать лесные угодья на мотоцикле. Объявился домой уже под вечер. Жены в хате нет, в хлеву тоже. Вспомнил про баньку. Гляжу – возле нее зубр стоит, точь-в-точь вожак, а из баньки раздаются крики Ганны. На помощь зовет. Пытался прогнать зверя – не удалось. Пришлось за ружьем сбегать и выстрелить в воздух. Только после этого зубр сиганул в лес.
Кондрат лукаво улыбнулся, налил всем еще по маленькой и с юмором завершил эту историю:
– Жена у меня, как видите, дебелая молодица. Имеет высшее образование … на груди… четвертый номер. Да и выпуклая часть между поясницей и бедрами крупная. Недаром трех богатырей мне подарила. Когда после выстрела стал я в баньке дверь открывать, долго не смог этого сделать – забаррикадировалась баба».
Мы с другом не смогли удержаться от смеха.
– Баньку женка истопила и, не дождавшись меня, решила помыться в ней первой. Да только воды холодной не набрала впрок. И с голым телом выскочила, чтобы на речку сбегать. Когда сделала несколько шагов, тропку ей преградил царь местных зверей. От испуга Ганна онемела и выронила ведро. А зубр все ближе и ближе, с вожделением смотрит на нее. Видимо, пышные формы пришлись ему по вкусу, или распущенные волосы женщины вожак принял за гриву зубрихи. Не помнит баба, как шмыгнула назад в баньку. Там часа три и просидела в страхе до моего возвращения. Правда, несколько раз пыталась выглянуть за дверь, но бородатый страж бдительно стоял на посту. С той поры до бани жена ходит в сопровождении почетного эскорта мужа. С ружьем наготове.
Наш хохот прервала героиня рассказа, внезапно выскочившая из хаты:
– Спать кладитеся, кабели несусветные!
Смеясь от души, мы взобрались на сеновал. Обоим было не до сна. И все же душистый аромат луговых трав заставил нас вскоре впасть в забытье. Проснулся я, когда яркие лучи солнца уже бриллиантами рассыпались на влажной от росы траве и листьях кустарников вдоль тропинки, ведущей от баньки к реке. Мне очень хотелось искупаться. Виляя хвостом, за мной увязался непоседливый пес. Пробежав несколько шагов, он неожиданно залаял. Я обернулся. Недалеко за огородами, на краю опушки, возвышался высокий красновато-бурый исполин, с загнутыми вверх небольшими рогами. Он лениво жевал жвачку и внимательно всматривался во двор, из которого я только что вышел.

Как-то в начале ноября прибыл я с Крайнего Севера на Южный Урал и выехал оттуда по неотложным делам электропоездом в город Уфу. Снега еще в здешних местах не было, но легкий утренний мороз уже сковал землю, пруды и все небольшие ручейки, которые встречались на пути.
Сидящая напротив женщина открыла небольшую книжку. Бегло полистав, спрятала ее в дамскую сумочку, засунула руки в карманы демисезонной куртки – и задремала. Я слегка поеживался от холода в вагоне и от скуки посматривал в окно на мелькавшие пейзажи поздней осени. Спустя некоторое время почувствовал под сиденьем тепло включенной электропечи и незаметно уснул сам.
Разбудило меня резкое торможение поезда на одной из ближайших станций. По какой-то причине один из пассажиров нажал на автостоп, и состав остановился, не доехав до вокзала. Моя попутчица на мгновение открыла заспанные глаза, переспросила, что произошло – и снова задремала. Пока разъяренный машинист традиционно по-русски выяснял обстановку, я выглянул в окно.
Метрах в пятидесяти от нас за расписным палисадом стоял огромный, окрашенный в горчичный цвет, деревянный дом с мансардой под высокой крышей. Возле его глухой стены виднелась аккуратно сложенная поленница. Когда-то образовавшаяся у калитки лужа, была покрыта прозрачным тонким льдом. Рядом с ней возвышалась огромная сосна, с которой слетела вниз и пошла вперевалку к луже серая с черной головой, крыльями и хвостом ворона.
Природа наделила этих сообразительных птиц удивительными способностями. Они прекрасно гнездятся на деревьях, скалах, в зарослях тростника и в населенных пунктах поблизости от человеческих жилищ. Умеют тщательно проверять вывешенные зимой за окно сумки и авоськи с продуктами. Весной умудряются поднимать крышки скворечников, если те не закреплены. Разоряют множество гнезд водоплавающих и даже хищных птиц.
Осторожно ступив на скользкий лед, ворона тут же распласталась на нем, вызвав у меня невольную усмешку. Оглянулась по сторонам – не заметил ли кто ее промашку – и снова двинулась вперед. Что-то было там очень привлекательное. Медленными шажками добралась она до любопытного места и острым клювом начала долбить лед. Он не поддавался. Ворона сделала ряд новых усилий, но пробить его не смогла. Это ее бесило.
Неожиданно из-за угла соседнего дома выскочила неуклюжая рыжеватая дворняга и с лаем понеслась к серой вороне. Поначалу та не обращала никакого внимания на пса и продолжала выполнять свою работу. Когда же дворняжка вплотную приблизилась к птице, она предостерегающе клюнула слегка собаку в бок. Пес не ожидал такого поворота событий и стремглав отскочил в сторону, но вскоре снова набросился на обидчицу. На этот раз ворона сильно клюнула своего врага в спину и спокойно продолжала долбить непокорный лед. Оплошавшая дворняга, поджав хвост, позорно бежала с поля брани.
Сделав еще несколько безуспешных попыток пробить лед, серая ворона резко вспорхнула вверх и оказалась на телефонном столбе у дома. Зорко оглядев оттуда окрестность, она слегка напряглась, взмахнула крыльями и улетела в небольшой ельник, зеленевший на склоне холма за станцией.
Всю эту забавную картину мне хотелось показать соседке по вагону, но она так и не проснулась за все время непредусмотренной стоянки.